Неточные совпадения
«У него тоже были свои мысли, — подумал Самгин, вздохнув. — Да, “познание — третий инстинкт”. Оказалось, что эта мысль приводит к богу… Убого. Убожество. “Утверждение земного реального опыта как истины требует служения этой истине или противодействия ей, а она, чрез некоторое время, объявляет себя ложью. И так, бесплодно, трудится, кружится
разум, доколе не восчувствует, что в центре круга —
тайна, именуемая бог”».
Но чем чаще они виделись, тем больше сближались нравственно, тем роль его становилась оживленнее: из наблюдателя он нечувствительно перешел в роль истолкователя явлений, ее руководителя. Он невидимо стал ее
разумом и совестью, и явились новые права, новые
тайные узы, опутавшие всю жизнь Ольги, все, кроме одного заветного уголка, который она тщательно прятала от его наблюдения и суда.
Арианство, несторианство, монофизитство, монофелитство — все эти разнообразные еретические уклоны носят явную печать рационалистической ограниченности, бессилия малого
разума человеческого постигнуть божественные
тайны в их полноте.
Человек потому постигает
тайну вселенной, что он одного с ней состава, что в нем живут те же стихии, действует тот же
разум.
Здоровому, ничем не ограниченному
разуму раскрываются все сверхрациональные и иррациональные
тайны бытия.
Философскими усилиями
разума пытался Ориген проникнуть в
тайну соотношения между Богом Отцом и Сыном, и мудрости Оригена не дано было вполне постигнуть эту
тайну.
Лишь вселенскому церковному сознанию раскрываются
тайны жизни и бытия, лишь в приобщении к церковному
разуму возможно истинное дерзновение, там лишь гарантия против всякого иллюзионизма и призрачности, там подлинный реализм, реализм мистический.
Это сознание, всегда покорное
разуму малому и несогласное совершить мистический акт самоотречения, которым стяжается
разум большой, утверждает одну сторону истины и упускает другую ее сторону, оставляет раздельным то, в соединении чего вся
тайна Христова, не постигает претворения одной природы в другую.
— Знаю, сударь, знаю; великие наши астрономы ясно читают звездную книгу и аки бы пророчествуют. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! — сказал опять старик, приподняв глаза кверху, и продолжал как бы сам с собою. — Знамения небесные всегда предшествуют великим событиям; только сколь ни быстр
разум человека, но не может проникнуть этой
тайны, хотя уже и многие другие мы имеем указания.
— На этот вопрос вам можно будет ответить, когда вы сами удостоитесь узнать хотя часть этих
тайн, а теперь могу вам объяснить одно, что я и тем более Егор Егорыч, как люди, давно подвизающиеся в масонстве, способны и имеем главной для себя целью исправлять сердца ищущих, очищать и просвещать их
разум теми средствами, которые нам открыты, в свою очередь, нашими предшественниками, тоже потрудившимися в искании сего таинства.
Таким объяснением дилетанты недовольны: у них кроется мысль, что во внутреннем спрятана
тайна, которая
разуму непостижима, а между тем вся сущность его в том только и состоит, чтоб обнаружиться, — и для чего, для кого была бы эта
тайная тайна?
Художественный Павлуся, а потом и Петруся, чрез отличный свой
разум, заметили, что реверендиссиме домине Галушкинский каждую ночь, в полном одеянии, а иногда даже выбрившись, выходит
тайным образом из дому и возвращается уже на рассвете.
Павлин. Будто бы успешно! Все может быть, высокопочтеннейший Егор Васильевич! Все может быть. В
тайнах живем, во мраке многочисленных и неразрешимых
тайн. Кажется нам, что — светло и свет сей исходит от
разума нашего, а ведь светло-то лишь для телесного зрения, дух же, может быть,
разумом только затемняется и даже — угашается…
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает.
Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не было человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку, не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких
тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе с Груней вырасти.
Сие есть всевысочайшая и все превосходящая
тайна, которой не можно выискать никаким размышлением ума, ни прилежным исследованием
разума и науки, но единственно только через ее собственное откровение можно ее разуметь.
Молчала Дуня. Борьба веры с сомненьями все ее потрясала… И к
тайне влекло, и радельные обряды соблазняли. Чувствовала она, что
разум стал мутиться у ней. После долгого колебанья сказала она Вареньке...
Ни мычаний, ни мяуканья юродов, ни их неразумных слов не понимали познавшие
тайну сокровенную, но верили твердо, что люди, подобные Софронушке, вместилища божественного
разума и что устами их говорит сама божественная премудрость.
Все то было сухо, строго и подчинялось
разуму, меж тем как тут меня охватывало что-то неодолимое и неодолимою же
тайною властью влекло к Лаптеву.
Правда, само предопределение есть непроницаемая
тайна, страшная для
разума и совести, но к ней приводит путь рациональной теологии.
Сколько бы ни изучал человек жизнь видимую, осязаемую, наблюдаемую им в себе и других, жизнь, совершающуюся без его усилий, — жизнь эта всегда останется для него
тайной; он никогда из этих наблюдений не поймет эту несознаваемую им жизнь и наблюдениями над этой таинственной, всегда скрывающейся от него в бесконечность пространства и времени, жизнью никак не осветит свою истинную жизнь, открытую ему в его сознании и состоящую в подчинении его совершенно особенной от всех и самой известной ему животной личности совершенно особенному и самому известному ему закону
разума, для достижения своего совершенно особенного и самого известного ему блага.
Это есть вопрос
разума, бессмысленный перед мистерией, перед
тайной любви.
— Горе помутило твой
разум, — сказал Полуектов, поднимая своего товарища, — голова ординанца показалась тебе бог знает чем. Успокойся; отчаяние величайший из грехов. Кто ведает? может статься, обман…
тайна…
— Ах, владыко, да как же на нее не полагаться: тайны-то уже там очень большие творятся — вся благодать оттуда идет: и материно молоко детопитательное, и любовь там живет, и вера. Верь — так, владыко. Там она, вся там; сердцем одним ее только и вызовешь, а не
разумом.
Разум ее не созидает, а разрушает: он родит сомнения, владыко, а вера покой дает, радость дает… Это, я тебе скажу, меня обильно утешает; ты вот глядишь, как дело идет, да сердишься, а я все радуюсь.
В юношеском ослеплении своем, в боли молодого, неразумного сердца я все еще не хотел понять, что одиночество, на которое я так горько жалуюсь, подобно
разуму, есть преимущество, данное человеку перед другими тварями, дабы оградить от чуждого взора святые
тайны его души.
И это метафизическое учение с сопутствующими ему обрядами, всё более и более отклоняясь от основного смысла своего, доходит до того, до чего оно дошло теперь: до учения, которое объясняет самые недоступные
разуму человеческому
тайны жизни небесной, дает сложнейшие обряды богослужебные, но не дает никакого религиозного учения о жизни земной.